Зимой всегда легче. Снег мягко ложится на горы и скалы, закрывает будущую траву; слеживается и становится плотным точно лёд или обрастает плотной ледяной коркой, когда к Рагнейхему подступает лёгкая оттепель, и следом же, с темнотой, когда загораются россыпь чистых звёзд, морозит вновь. Лисицы тявкают по ночам у посёлка или за оградой, но близко не подходят, а утром яркое, негреющее солнце подсвечивает их аккуратные следы и лёгкие рыжие шерстинки у голых кустов. Мыши дома скребутся где-то внизу, играют мышата в подполе, как бы не закрывали от них все запасы - всё равно заводятся и все равно прут зубастые в дом, оббегают пучки душистых трав, шуршат в пакетах и ищут съестное; Ауки никогда не нравилось их травить и он спускал с рук мышиные разборки, не прельщаясь идеей приложить усилия и разобраться с ними.
У стен Рагнхейма то и дело шалят какие-то странные маленькие нечто; Ауки видел их пару раз вблизи, но так и не понял, а что, собственно, скачет по сугробам прямо под окнами; мелкое, не больше полуторамесячного котёнка, и светлое со светлыми же глазами. Но вреда они ни разу не наносили. Не приставали к животным, не нападали на людей. Просто вылезали откуда-то в лунную ночь, приветствовали её по-своему, или же перед северным сиянием; тогда их следы похожие на крысиные были особенно заметны на снежном покрове... Зимой Ауки засыпал легко, бессонница редка была в тот холодный отрезок года. Сонное дыхание жены и ребёнка, если кто-то был ещё столь мал, что лежал ещё в детской кроватке, зимняя тишина не оставляли его равнодушным.
Летом совсем всё иначе. Серыми ночами возвращается к Ауки его «болезнь», посещает бессистемно и неаккуратно. Он слишком плохо засыпает, и слишком неровно спит, лежит временами совсем без сна - единственный такой посреди тёплой ночи. Всё так же балуются мыши, но не выползают те странные, по-прежнему безымянные создания. Попрятались они куда-то, растворились в стенах или ушли в землю, как талая вода, и захватили с собой покой их невольного соседа. Прижимается к нему жена, ровно дышит ребёнок; Ауки соскальзывает в дрёму и пробуждается опять; невольно он ожидает прихода усталой медсестры, только отошедшей от постели больного; или крика раненного, что так нашпигован осколками, всё что на нём совсем в крови, и вряд ли теперь он выйдет отсюда без потери чего-то нужного, если и вовсе не освободит свою койку по смерти; или поднятия по тревоге в мрачном утреннем сумраке. Снотворные лишь для крайнего случая, на полдня после них Ауки сковывает усталость и сонливость как после длительной болезни; знахарская аптека, временами, действует вовсе не так, как ему хочется, как ему нужно.
С каждой минутой приближается рассвет, но каждые шестьдесят секунд едва ли не вечность. На закрытую большую кровать мягко прыгает кошка с вытянутыми ушами. Белая, светящаяся мягким светом, синеглазая и лёгкая, почти что невесомая. Она не сминает одеяла, ступает без звука, движется плавно и аккуратно. Она никогда не смотрит на Ауки дольше пары секунд, ведь пришла она не к нему. Одна из фюлъгьий Рагнхейма приходит именно к Рагнейд с самой её беременности Снайром, а временами навещает и детей. Дремлет на её животе или рядом с ней, только и дёргая временами ушами, отслеживая дыхание Рагнейд и дыхание того из младенцев, что спит неподалёку, защищает их сон и покой. И у хранительниц Рагнейхма есть свои пристрастия, даже если приняли они всех домочадцев.
С свистом первых птиц и тихим шорохом одеяльца, что Инга сминает, вытягиваясь, перед тем как подать голос, Ауки окончательно отбрасывает попытки уснуть. Поднимается на локте, аккуратно слезает с кровати, не задевая ни Рагнейд ни необычную кошку. Ночная посетительница распахивает глаза, приподняв изящную голову; провожает Ауки взглядом до самой двери, смотрит как он уносит свою дочь за пределами спальни, но остаётся на месте, на Рагнейд. Давно это было, но всё-таки Ауки помнит, не слишком хранительнице понравилось, когда он решил облегчить молодой матери уход за младенцем и поднялся к нему сам. А может быть, она не была в восторге потому, что знала - молодой отец до чёртиков боится уронить сына, хотя казалось бы, почему, ведь он держал до того случая и больших и маленьких, и даже новорождённого в далёких сороковых, приняв его у матери. Но свои дети не то что чужие, это Ауки понял именно со Снайром, пока вынимал его из кроватки под взглядом недовольной, вздыбленной фюлъгьи, приготовившей свои острые длинные белые когти, увеличившейся в размерах до здоровой рыси. За сорок с лишним лет отношение этой воплощённой любовной строгости определённо смягчилось. Но попытайся бы кто ещё прокрасться в спальню Фолденов на первом этаже большого дома, приблизиться к младенцу - и чужаку бы досталось.
Инга получает всё, чего хотела, и даже больше. Она так и остаётся спать у отца на плече, не просыпается, когда он ходит по чистой пустой кухне, не шевелится, когда он садится и опирается плечом о высокий подоконник. Не издаёт ни звука, когда за дверью слышится движение и в кухне становится ещё одним больше.
— С пару часов. — отвечает Ауки. — Ты рано, милая.
Возможно, его бессонница оправданна, даже полезна, если он может быть рядом с женой и младенцем, когда они нуждаются в этом, или если единственный провидец в семье поднимается вдруг рано.
Ауки вновь встаёт. Теперь уже, чтобы убрать с крепкого деревянного стола пустую бутылочку из под молока да нажать кнопку прозрачного чайника.
— И выглядишь, словно за тобой стая нёков гналась.
Он достаёт из шкафа две чашки, умудряясь управляться одной своей рукой и не потревожить спящую дочь.
— Ну или туристическая группа устроила скандал из-за какого-нибудь разумного запрета.
